tradorter

В зеркальных стенах современных зданий так искривляются стоящие напротив дома. Но деревья сохраняют в отражениях целостность крон своих и ветвей. Они - выше человеческих метаний.И такова поэзия Высоких - не понимай ее хоть тысячу жизней подряд, но она будет преследовать тебя, говорить, вопрошать. И ты будешь искать дорогу от себя к ней.Нет, не так сложен поиск. И ты неуловимо почувствуешь: поэзия эта - твоя, у вас есть общие струны, или они появятся в грядущем.Однажды я услышала такую струну - в строках Гумилева:***Сады моей души всегда узорны,В них ветры так свежи и тиховейны,В них золотой песок и мрамор черный,Глубокие, прозрачные бассейны.Растенья в них, как сны, необычайны,Как воды утром, розовеют птицы,И - кто поймет намек старинной тайны?-В них девушка в венке великой жрицы.Глаза, как отблеск чистой серой стали,Изящный лоб, белей восточных лилий,Уста, что никого не целовалиИ никогда ни с кем не говорили…Стихия Гумилева приводит меня порою к меланхолии. Многое у него - печаль, тоска, драма. И любовь - мучительно-страстна, и возлюбленная - равнодушно-холодна., а в мечтах - невинная дева в облачении невесты.Но есть и другой Гумилев - без страха встречающий жизнь, призывающий опасность со спокойной уверенностью, следующий своей правде и правду эту соизмеряющий с совестью. Он прекрасен, этот "конквистАдор в панцире железном".Рифмы его нестройны, самобытны, странны. В них - и Декаданс его дней, и голос дней нынешних. Пряности оттеняют тяжелую сладость розы и разбавляются теплой горьковатой дымкой:РозаЦветов и песен благодатный хмельНам запрещен, как ветхие мечтанья.Лишь девственные наименованьяПоэтам разрешаются отсель.Но роза, принесенная в отель,Забытая нарочно в час прощаньяНа томике старинного изданьяКанцон, которые слагал Рюдель, -Ее ведь смею я почтить сонетом:Мне книга скажет, что любовь однаВ тринадцатом столетии, как в этом,Печальней смерти и пьяней вина,И, бархатные лепестки целуя,Быть может, преступленья не свершу я?Вслед за Гумилевым, я зову "священными рощами молодого мира" буковые леса на Иверской горе. Увы, я уже неправа: им имена - "свещенные рощи мира стареющего". Не сад Узбекие прекрасного Каира, но юность так близка к смерти. Белоствольные буки все еще сдерживают время, но… не бесконечен мир.Поэзия Гумилева - нерв, но нерв мужественный, бескомпромиссно мужественный. Вот что влечет меня к его строкам. Или, быть может, отчаянная отвага того, кто, теряя, все же ищет. Любовь.Порой его стихии - слишком утомительны, но они же заставляют меня наполняться томлением чувств, дают проникать незнакомой страсти в естество мое и тревожат, тревожат, тревожат вопросами.Кем он был, неизвестный рыцарь? Кем он был, странник на перепутье времен?Что в нем было сильнее - декаданс или ренессанс, близкий духу земли?